Решение задавить шершня в поле пришло ко мне неожиданно — во время очередной вылазки за тигровыми москитами. Их отлову я посвятил последние двадцать с лишним лет своей мытарской жизни.
Продирался по джунглям с сачком в руке. Залегал в засадах. Курил бамбуковый рог, часами просиживая на заброшенной смотровой вышке в бухте Нового Прихода... И ни разу не задавил шершня в поле.
Изо дня в день, год за годом. Ладони моих рук погрубели от сачка. Кожа лица приобрела иссиня черный оттенок — на манер местных африканских мавров. Я был уже глубокий старик. Седой и лохматый старец, которому никогда в жизни не приходила в голову эта до боли простая и, вместе с тем, смелая мысль — задавить шершня в поле.
И вот однажды, когда я, прячась по пояс в норе гигантского змеевика, обливаясь потом и сгорая от укусов яйцеспелых каракатиц, сжимал в дряхлых руках свой не менее дряхлый сачок... Вот тогда и возник в моем воспаленном мозгу один-единственный вопрос:
«Почему?»
Почему живу я одними тигровыми москитами, никогда никем не виданными... Почему сижу я теперь в этой ядовитой норе... А не лежу, например, на берегу ласкового звонкого ручейка где-нибудь под Шатурой и, скажем, не задавливаю шершней в поле...
Я даже представил себе, как жилистым кулаком сжимаю волосатого гада. И он трещит по швам, теряя лоскуты своего жалкого тела. И его густой, как медвежья слюна, сок брызжет во все стороны, залепляя мне глаза, попадая и в нос, и в рот, и в уши... И несмотря на это, я хохочу и ликую. Ведь, черт побери, задавить шершня в поле – это чудовищно приятная штука.
И тогда я бросил свой сачок на растерзание яйцеспелым каракатицам. Я вылез из норы гигантского змеевика. И побрел. Побрел сквозь джунгли. Сквозь топи и взгорья. Через холмы и овраги. По морям, океанам… Туда, где жгут костры. Ломают березовые веники. Запивают водку пивом. И настойчиво, неустанно, уверенно, бодро давят шершней в полях.